Олег Романцев — очень важный разговор о жизни

Вадим Кораблев встретился с тренером незадолго до 70-летия.

— А вы же не будете спрашивать про нынешний «Спартак»?

— Ни в коем случае. Как и про «Спартак» 90-х. Хочется поговорить про вас.

— Ну хорошо.

С Олегом Романцевым мы встретились в академии Черенкова. Я принципиально не затрагивал вещи, про которые у него спрашивают бесконечно. Это интервью — чтобы понять, как Олег Романцев стал Олегом Романцевым. Что его воспитало, что для него ценно и отвратительно, какими он видит эпохи, как живет сегодня — в стороне от команды, к которой, кажется, хочет быть чуть ближе.

Что вас ждет:

● Романцев 5 лет был уверен, что отец умер. Пока он не пришел сказать, что жив.

● Они с женой вместе почти полвека (и это с его характером). Как влюбились и в чем секрет отношений?

● Скучает по СССР, но не критикует Ельцина. Он наливал ему водку, а помощники Путина мешали работать.

● Испортила ли тренерская власть Романцева?

● Сравнивает «Битлз» с Пушкиным, в 16 обожал Достоевского, любит рифмы Некрасова и не терпит Солженицына.

● Называет Карпина бóльшим патриотом, чем тех, кто его критикует.

«Деньги — это независимость от дураков». Романцев проходит по 12−14 тысяч шагов в день и говорит, что ему достаточно картошки («разносолы не нужны»)

— Вы хорошо выглядите. Специально держите форму?

— Практически нет. Мне в одно время почему-то начали предлагать: давай довезем туда, давай довезем сюда. То есть делали так, чтобы было удобно. И я почувствовал, что засиделся. Теперь через «не могу» делаю 12−14 тысяч шагов. Каждый день. Вот перед нашей встречей находил уже пять тысяч шагов по Сокольникам, несмотря на дождь.

— Ливень.

— Надо втянуться. Втянулся — и уже без этого не могу. Как с футболом. Просыпаешься — а ногам нужно где-то взять мяч попинать. С детства такая привычка. Но как к хорошему привыкаешь, так и к плохому. Как перестал играть каждый день, так потом уже и неохота.

— А питание? Отказываетесь от каких-то продуктов?

— Никогда не любил жирное. И нельзя мне. Но, к сожалению, всегда любил и люблю соленое. Видимо, не хватает организму. Еще мать ругалась: чего на стол не поставь, сразу солю. Уже даже не замечаю. «Что делаешь? Тут же одна соль». — «Да мне нормально». Вот рыбу соленую не люблю — больше малосольную.

— Вы говорили: «Я человек не плановый. Живу по наитию». Что это значит?

— Это у Ярцева все было распланировано. Ну вот, опять я апеллирую своим другом. Говорят, время лечит. Ни хрена оно не лечит. Чем дальше, тем больше мне его не хватает.

Я утром встал: че сегодня делать? Ну, пойду погуляю. Никогда не загадываю больше, чем на два дня. Видимо, по жизни так. Моя первая зарубежная поездка была в Марокко после сезона — на две недели. Жена собрала сумку. Купил там джинсы, какой-то пиджак — немножко совсем. Собираюсь назад — никак не входит. Я уже сел на сумку. Тут заходит Ярцев. Отодвинул меня и за три минуты все сложил. На донышке, аккуратно, четко, ни одного уголочка. Говорит: «Ты еще туда влезешь».

Больше я никогда сам не собирал. Не дано мне это.

— Что вам сейчас доставляет наибольшее удовольствие?

— Может такое быть, что ничего не доставляет? Нет уже того энтузиазма. Нет желания ехать на стадион. Мне 70 лет скоро — какое еще удовольствие?

Наверное, единственное — общение. Ветеранские игры приносят большое удовольствие. Где еще встретишь Витю Папаева, Володю Сочнова… Очень душевное и приятное общение.

— Удовольствие все равно в футболе.

— Только. Уже никуда [от него] не денешься. Немного разные у нас были подходы с людьми, с которыми я работал. Даже такие фразы звучали: «Ты либо учись, либо играй в футбол». Поэтому учиться приходилось чуть ли не подпольно. Договариваться, ехать в выходной день. Вместо отдыха трясся на электричке, чтобы что-то сдать или получить. Когда стал тренером, даже ребятам автобус заказывал и сам ездил с ними, поскольку закончил институт в Малаховке и там у меня остались связи. Не стал бы тренером — пошел преподавать, у меня диссертация была написана.

Ребята разные были — не всем учеба давалась. Закончил с футболом — куда деваться? Хорошо [для них], что потом Советский Союз развалился, можно было шмотками торговать. А при советской власти без образования хорошую работу не найдешь. Я с этим делом ребятам старался помочь.

Наше поколение, конечно, несчастное: много футболу отдали, здоровье угробили, ничего не заработали. Но время было счастливое.

— Как вы к деньгам относитесь?

— Люблю. Как и все. Но я за то, чтобы деньги зарабатывали. А сейчас их получают. Николай Петрович [Старостин] всегда подчеркивал разницу. Я говорю: «Да вот, получка…». — «Какая получка? Не надо так говорить. Заработная плата. Получают — взятки».

Когда работал на трех работах, мог зарабатывать еще и в сборной. Вячеслав Иванович Колосков все время предлагал, но я отказывался. Говорил, что получаю в «Спартаке» — все, достаточно.

— А что они вам дают? Независимость?

— Вот ты и ответил. Комфорт — в меньшей степени. Независимость от дураков — это самое главное.

— На что вы готовы потратиться, не задумываясь?

— На родных и на друзей. Если нужно помочь — никогда не откажу.

— А на себя?

— Очень непривередлив. Что есть — то и ношу. Что есть — то и ем. Меня уже не переделать. Никакие никакие сумасшедшие столы мне не нужны. Картошки начистил, нажарил — уже хорошо. Но плохо, что сейчас мне нельзя.

Вообще, странная пища — картофель. Никогда не надоедает. Может, еще хлеб, но я его с молодости не ем, потому что склонен к полноте. Когда мать нас растила, у нас кроме картофеля ничего не было. Начистит — и уедет на работу. Вернешься из школы, пожаришь — и на улицу. Вроде должен настолько надоесть, но нет — до сих пор люблю. В любом виде, кроме «фри».

— На какой машине ездите?

— У меня KIA.

— Помню, был огромный Lincoln Navigator.

— Да, хорошая машина была, но возрастная.

— Почему вы такую выбрали? Большую, дерзкую.

— А это не я. Странно немножко, но все мои машины — подарочные. То президент ["Спартака"] дарил, то еще кто-то.

Спортивные не люблю — там сидеть тяжело. Я привык видеть поле, поэтому большие машины мне нравятся.

— Мы в академии Черенкова, у вас свой кабинет. Как часто здесь появляетесь?

— Редко. Ну как сказать свой кабинет — это мы сделали для встреч ветеранов. Здесь работают Поздняков, Дасаев, Сидоров, Родионов, Юрка Гаврилов приезжает. Ветераны довольно востребованы — приглашают на разные события. Две-три поездки в месяц.

Вот призы на полке за вами — это десятая часть того, что ветераны навыигрывали. Сейчас за каждый турнир дают кубки. Когда я начинал, на молодежных турнирах за первое место давали грамоту и жали руку. А сейчас — огромный кубок за участие.

— У вас есть задачи? Просматриваете молодых игроков?

— Ни за кем не подсматриваю. В этом году создали совет ветеранов «Спартака». Он состоит из восьми человек. Меня выбрали председателем. Цель — чтобы наш «Спартак» оставался самой популярной командой. Хотя слово «популяризировать» мне не очень нравится. Потому что популяризация — это результаты, никуда от них не денешься. Но в какие-то моменты, когда основной состав пробуксовывает, приходится жить ностальгией и вспоминать годы, когда что-то получалось.

— Слова гендиректора «Спартака» Олега Малышева: «Мы с Олегом Ивановичем на связи, с радостью с ним встречаюсь и буду продолжать все его советы, рекомендации передавать».

— Это где вы такое вычитали?

— Он сказал это в сентябре, когда были слухи, что вы вновь станете президентом «Спартака».

— Ха-ха. Нет, в президенты я не полезу. Если меня спросят, выскажу мнение. Если нет — навязывать не буду.

С Малышевым мы встречались недавно. Если какие-то вопросы у них будут, с удовольствием отвечу. Сейчас контакт вроде налаживается. Потому что мое понимание футбола, как бы это пафосно ни звучало, все-таки построено на знании и интуиции. Я могу вам на 90% сказать, может ли из игрока что-то получиться.

Если бы такие вопросы мне задавали, я бы, наверное, очень сильно им помог.

— Но не задают?

— Пока нет. Может, потому что мы недавно начали встречаться. Этих [игроков] они сами брали. Не дураки же им советовали.

— Тогда за какими советами к вам обращаются?

— Пока все только на стадии начала. Сколько Малышев-то работает? Столько на него навалилось.

— Как часто вы думаете: «Как жаль, что не могу поучаствовать. Мог бы сделать лучше»?

— Такого нет. После того, как я решил закончить, думал, что годик-два отдохну, переосмыслю что-то, наберусь сил и вернусь. А потом вспомнил, сколько сил я тратил и с каким энтузиазмом работал: елки-палки, у меня никогда таких сил больше не будет. А без этого нет смысла.

Меня даже первые лица государства приглашали возглавить сборную, но я искренне говорил: «Я вас уважаю и страну вашу уважаю, но у меня нет сил. Если будут, как в молодости, скажу, что готов». И меня понимали.

— То есть в «Спартаке» у вас нет зарплаты и на процессы не влияете?

— Нет. Я общественник. Официально у меня никакой должности. Неофициально — президент… как называется-то… совета ветеранов. Ветераны мы, короче.

«Я мою посуду в наушниках». Пушкин и Достоевский, Чехов и Гоголь, Солженицын и Высокий, Некрасов и Мицкевич, «Битлз» и Михаил Круг

— У вас свободный день — куда пойдете?

— У меня год непростой в плане здоровья. Очень жалею, что давно не был в театре. Нет возможности. Но буду ходить. У меня много друзей-актеров, которые, к сожалению, уходят и уходят: Саша Абдулов, Саша Фатюшин… Слава богу, Саша Калягин остался, Леша Маклаков. Все это наши искренние болельщики — в свое время летали со мной на выезды.

Куда еще… В кино? Сейчас любой фильм — пожалуйста (намекает на телевидение и интернет — Sports.ru).

Общение с ребятами — единственная моя отдушина.

— А чем дома занимаетесь? Читаете?

— У меня огромная библиотека. Наверное, трудно поверить, но я всю прочитал. Я же могу зрительно читать. Посмотрел на страницу — и все запомнил, понял. Столько раз меня проверяли — правда или нет. Правда. Но говорят, это довольно у многих.

— Вряд ли у многих.

— Нет-нет, у многих. Я тоже думал, что чуть ли не один такой, а оказалось — нет. Во всяком случае не было ни одной книги, которую я бы не прочитал за сутки. Не беру «Войну и мир» Льва Николаевича. К стыду своему, не прочитал полностью: понимаю, гениально, но не мое — не ложится на душу.

Люблю «Мастера и Маргариту» Булгакова, но фильм, хоть убей, не понимаю. Вот от «Собачьего сердца» с ума схожу — и книга отличная, и фильм великолепный.

— Как вы собирали библиотеку?

— Просто постоянно покупал книги и никогда не выбрасывал и не отдавал. А если и отдавал, то следил, чтобы вернули. Не помню, сколько их точно. Но три-четыре комнаты заставлены — больше тысячи, наверное.

— Самое ценное, что есть в вашей библиотеке.

— Я могу назвать любимых писателей. Будешь… Да нет, вряд ли будешь смеяться. Но у меня есть два писателя, которых могу перечитывать: Гоголь и Чехов. Когда того же Чехова читает Ильинский, это просто великолепно. Плохое настроение — включил «Хамелеона» или «Пересолил», и настроение улучшается.

Страшные не очень люблю — «Вия» того же. Но рассказы у Гоголя хороши. Что может быть лучше «Ревизора»? Поставь в любом театре — его и испортить-то нельзя. Хотя мне больше первые постановки нравятся. Наверное, это моя заскорузлость — все-таки я человек XX века. Люблю то, что ставили еще в 30−40-х годах — классические интерпретации. Современные — нет. Там ревизор, как таракан, может появиться из щели. Этого я не понимаю. Как и современных музыкантов. Но это нормально. Нас наши деды тоже, наверное, не понимали.

— Ваш любимый поэт — Адам Мицкевич. Неожиданно.

— Это Николай Петрович мне подсказал и показал. Я слышал фамилию, но ничего не знал, а Николай Петрович начал его читать и заинтересовал.

Знаешь, в чем мне повезло? Николай Петрович тоже, видимо, был одиноким человеком. В долгих поездках на сборы и турниры мы садились рядом и начинали друг другу читать: а как ты к этому относишься? а как к этому? Как-то сидели и думали: а какой бы выбрать один стих? «Давай напишем, не подсматривая? А то ты назовешь, а я скажу, что мне он тоже нравится». Трудно поверить, но мы оба написали один стих — «Анчар» Пушкина.

У меня одно время любимым писателем был Достоевский. Запал на него в 16 лет. И не рассказывал никому. Кто поверит, что 16-летнему парню понравился Достоевский? И читал вещи, которые считаются тяжелыми — «Подростка», например. А мне ложилось на душу, внутри себя прокручивал.

Просто со временем пристрастия меняются. Есть классические авторы, которые не обсуждаются: Пушкин, Лермонтов, Есенин. Они всегда всем нравятся — они вечные. А есть в настроение. Вот Достоевского же не всегда прочитаешь. Если у тебя хорошее настроение, вряд ли скажешь: а дай-ка я сейчас Достоевского прочитаю. А иногда настроение дурное, и ты берешь Достоевского.

Поэтому они и гении, наверное, что умели писать для определенного настроения.

— Вы сказали, что Старостин «тоже был одиноким человеком». Вы про себя?

— Да. Потому что разговаривать про Достоевского, Мицкевича, рассказы Гоголя мне было не с кем. Как-то я не видел, что ребята интересуются. Читаю «Игрока», которого Достоевский написал чуть ли не за неделю, и не с кем обсудить. А с Николаем Петровичем можно было.

Я и музыку люблю. Но здесь мы с ним две противоположности. Он все время говорил, что ему медведь на ухо наступил. Даже «В лесу родилась елочка» напеть не мог. Едем в автобусе, а ребята крутят кассеты. Включили Eins Zwei Polizei, другие песни. Проходит 10 минут, 15… Смотрю — заскучал Николай Петрович. Говорит: «Олег, когда этот выть под ухом бросит?» — «А вы же суточные не выдали. Вот одну кассету и крутим». — «Ладно, сейчас приедем, выдам».

А у моих пацанов вкус хороший. Как суточные выдали, они ставили Space. Николай Петрович говорил: «Ну, вот это музыка, да».

— Вы любите «Битлз».

— «Битлз», как и Пушкин, не обсуждаются. Я вырос на «Битлз». В Красноярск попадали избранные вещи. Видимо, моряки завозили, артисты, которые за границу выезжали, футболисты.

Помню, в Бразилии с Вагизом Хидиятуллиным обошли десятки магазинов, и он наконец-то нашел Далиду. Купил на половину суточных. Ребята потом переписывали.

Люблю «роллингов».

— Что вас цепляет в этой музыке?

— В «роллингах», наверное, ритмичность. Барабаны, хрипловатый голос Мика Джаггера. А у «битлов» наоборот — чистота, переходы, голоса ангельские.

— Дома включаете музыку?

— Конечно. Наушники всегда рядом. Я в них мою посуду. Включил — замечательно.

Очень, кстати, недооцененные наши ребята. Все про «Синюю птицу» вспоминаю: хорошие вещи у них есть. С ребятами из «Самоцветов» знаком. С Сашей Буйновым мы дружим до сих пор — у меня еще с «Веселых ребят» есть его записи. В сборную приезжал Миша Круг, мы дружили.

— Любимый певец нашего футбола.

— Он своеобразный человек и вещи у него своеобразные. Не пафосные, не ура-патриотичные, а жизненные, что ли. Футболистам это близко.

— Что вы ищете в музыке?

— Всего-навсего удовольствие. Никакой глубины.

Я дружу с нашим великим пианистом — Денисом Мацуевым. Но редко общаемся: все-таки он востребован во всем мире. Сам он из Иркутска — мы с ним на этой северной почве и подружились. Как-то сидим, и я говорю: «Вы, наверное, дурите дилетантов. Неужели слышишь каждый инструмент из большого оркестра?» — «Конечно». — «Абсолютный слух?» — «Да, абсолютный слух. Тренируется». Я не спросил, как можно натренировать абсолютный слух. Но до сих пор не верю, что он может определить, где и кто из толпы сфальшивил.

— Вы же про талант то же самое говорили. Что талант есть талант, но его надо тренировать.

— Наверное. Видимо, везде так: что в музыке, что в футболе, что в теннисе.

— Чем вас впечатляет Высоцкий?

— На мой взгляд, его, а не Солженицына нужно проходить в школе. Высоцкий же как раскручен? «Ой, гляди, какие клоуны». А вы почитайте его военные стихи — никто же так здорово не писал! О дружбе, взаимопомощи. Даже его горные стихи — сказка. А многие, кроме «Ой, гляди, какие клоуны», ничего не слышали и не читали.

— Вам не нравится, что Солженицына проходят в школе?

— Очень не нравится.

— Почему?

— Диссидент — не любит Россию. И никогда ее не любил.

— А критиковать и не любить — это одно и то же?

— Критиковать — это хорошо. Но есть еще такое слово «критиканство». Оно страшное. Мне оно знакомо. Говорить на весь мир, что эту нацию нужно уничтожить — это ничего?

— Он так разве говорил?

— Говорил, с трибуны ООН. Но это забыли. Тогда записей не было, но те, кто слышали это выступление, все помнят.

— Писатель он талантливый?

— Я не читал. Я как-то категорически не могу его читать. У него же везде тяжелое и плохое. «В круге первом», «Архипелаг ГУЛАГ» — все о тяжести жизни. Как и у Некрасова. Но такой рифмы, как у Некрасова, даже у Пушкина с Лермонтовым нет. Рифма примитивная, но сильная. Но опять же, все тяжело. А человек талантливый.

Не ложится мне такое. У самого жизнь нелегкая была. Вот про Чехова говорят — злой оптимист. Злой, но все же оптимист.

— Как вам следующее поколение звезд? Бродский, Довлатов.

— Не хочу перегружать чердак, как говорил Шерлок Холмс. Я не очень с ними знаком, поэтому не могу их обсуждать. Мне достаточно людей, которыми можно наслаждаться. Да и их же полностью все равно не узнаешь — хоть всю жизнь читай, изучай.

Считаю, я счастливый человек, раз мой выбор пал на людей, которых назвал.

— Гости у вас собираются?

— Редко. По состоянию здоровья не можем принимать. У меня и жена не очень хорошо себя чувствует. Устаю. Это в первой половине дня я еще нормальный, транспортабельный (мы встретились в 10 утра и говорили около четырех часов — Sports.ru). А во второй половине мне нужно отдохнуть.

В ресторан иногда можем сходить.

— Вы еще курите?

— Нет, давно уже бросил.

— Кто-то из ваших родственников говорил, что после инфаркта.

— Нет, родственники ничего не знают. Все наоборот. Когда Ярцев работал в Тамбове, он попросил приехать меня и моего друга Валерия Газзаева. Сидим с ним в вагоне, я говорю: «Пойду перекурю». — «А я бросил». Курил не меньше меня! «Как?» — «Да неожиданно пачку смял — и бросил. Уже месяца три». — «И как, не тянет?» — «Нет, нормально».

Где-то через недельку-другую я задумался: «Елки-палки, вот мужик! А я что, хуже, что ли?» Решил, что с утра не буду. Долго мучился, но мысль, что люди могут, а я тоже не слабак, помогла держаться. Через месяц уже спокойно не курил.

— Как сейчас?

— Уже забыл. Причем через месяц меня инфаркт и хватил. Я разговаривал с врачами: они сказали, что резкий отказ от сигарет может быть причиной.

— Как инфаркт повлиял на вашу жизнь?

— Немножко, конечно, повлиял. Стал реже отлучаться далеко от дома. Была мысль слетать на Байкал — я его очень люблю. Основательно так и не посещал: пролетал, проезжал, но так, чтобы походить и посмотреть, — нет. Сейчас время позволяет, но все не получается.

Знаешь, что меня удивляет в Байкале? Вылетаем после игры из Иркутска в Красноярск. Спустился из гостиницы пораньше — лето, погода хорошая. И вижу двух людей лет по 70. Одеты в шортики какие-то, не стесняются, супружеская пара. Оказалось — американцы. Довольно богатые люди, у них своя гостиница. Разговорились — они чуть-чуть по-русски, я чуть-чуть по-английски: «А мы всю жизнь мечтали побывать на Байкале. И наконец-то довелось». — «И не жалеете? Вода и вода. Целый месяц пробыли». — «Это лучше, чем мы думали».

Счастливые. И я вот думаю: если они из Америки добрались, то почему я не съезжу? Хотя видел его сто раз.

— А Москву вы полюбили? Говорили, что никак не можете привыкнуть.

— Полюбил. Но сейчас снова разлюбил. Слишком шебутная, слишком злая. Выходишь на улицу, как на фронт. Все еще в эти телефоны уткнутся.

У меня есть приятель Витя Апаев. Он родился в Базарном Карабулаке (поселок городского типа в Саратовской области — Sports.ru). Слово «Базарный» у нас ассоциируется с чем-то таким неприятным, и он стеснялся говорить, откуда он. А потом я поехал туда с чемпионами мира по мини-футболу и посмотрел этот Базарный Карабулак — вот где жить-то надо! Сказочный зеленый город. У нас, кстати, много таких. Другое дело, что там, возможно, работы не хватает. А для житья — сказка. В Москве жить тяжело.

— В какую эпоху полюбили Москву?

— В ту, в которую переехал. 80-е годы. Посмотрите документальные фильмы. Все кажется наивным. Эти поливалки, беззаботные молодые люди. Она такая и была. А в 90-е годы изменилась.

«У нее волосы были ниже пояса, волнистые. Я из-за них и подошел». Романцев с женой почти 50 лет — «не смогли друг другу надоесть»

— Вы с женой почти 50 лет вместе.

— Поменьше, в 1975-м поженились.

— Как вы познакомились?

— На футбольном поле. Я уже в команде мастеров «Автомобилиста», лето, шикарная погода. У нас день отдыха. Я пошел в рощу на берегу Енисея — там на стадионе играли брат и друзья. Позвали на небольшую двухсторонку. Смотрю, идут из спортзала девчонки. Одну знал — она тренером работала. А вторая была моложе. Остановились, поздоровались. И вот чего-то она мне понравилась. А тренерша такая шебутная: «Смотри, какая девочка. Встретьтесь где-нибудь». И мы договорились встретиться вечером — вон у той скамейки вдалеке.

Я постеснялся, друга с собой взял. Думал: вдруг не придет? А она выходит из дома рядом с моим. Оказалось, соседка. А мы ни разу не встречались, в разных школах учились. Встретились — и поехали в город.

Короче, так и закрутилось.

— Чем она вас зацепила?

— Она была гимнасткой. Я ее со спины увидел: волосы ниже пояса, такие волнистые, цвета интересного. А еще солнце. Я из-за этих волос и подошел.

Потом повернулась — вроде ничего. А когда разглядел — вроде и жениться не надо было. Шучу, конечно.

— Свидание, которое вы не забудете.

— Ничего такого не было. Все банально. Так тоже бывает.

Давай, может, все-таки про футбол? О чувствах я не люблю говорить. Да и какой-то сумасшедшей любви у нас… Не знаю.

— Хочется говорить про вас.

— У нас работал металлургический завод, и в основном жили люди, которые освобождались с химии. Отсидевшие. Или те, кто в армии отслужил, но не захотел возвращаться. Были хорошие люди, но не очень образованные, не очень культурные. Обычные работяги.

У меня брат — педагог — работал на заводе. А лет в 35−40 резко ушел и уехал в деревню. Cпрашиваю: «Чего ты ушел?» — «Я хожу мимо доски объявлений и читаю: «С прискорбием сообщаем, что умер…» Смотрю — а они мои ровесники. И со временем в объявлениях были люди все моложе и моложе». Производство сумасшедшее: дышали через респираторы, которые через пять минут становились черными. Из этой рощи люди бежали.

А она умной девкой оказалась. Училась в университете на юриста. Я вроде тоже из заводской среды. [Но] как-то выделялся, потому что работал в команде.

Не знаю, нужно ли это рассказывать. Кому это интересно?

— Просто 50 лет вместе — это же супер. Особенно для нашей страны, где 70% браков распадаются.

— Могу тебя немного огорчить. Мы столько живем, потому что я дома в год не больше месяца бывал. Жена считала. Были моменты, когда я приезжал, оставлял сумку «Спартака», брал сумку сборной и улетал на другие сборы. И довольно часто. Люди еще удивлялись, откуда у меня двое детей. Но вроде на меня похожи.

Она просто к этому легко относилась. Говорит, что знала, за кого выходит замуж. Тяжело было первое время, когда в Москву переехала. На полу спали, в углу стоял телевизор, который мы привезли из Красноярска — единственное наше достояние. Цветной, нам его подарили на свадьбу. Я улетал, а она никого не знает — одна с ребенком.

Один раз даже страшная неприятность случилась. Зашла в магазин, оставила коляску буквально на минуту. И вбегает женщина: «Чья коляска? Там цыганка ее схватила». И на самом деле цыганка с ней за угол завернула. Не нашла бы Наталья (имя жены Романцева — Sports.ru), если бы не сказали. А эта женщина обратила внимание, потому что коляска необычная — я ее привез откуда-то. Кажется, «Мотылек» называлась, небольшая летняя.

Жена верующая, пошла в церковь свечку ставить.

— Вы как-то сказали, что уважаете Бога больше, чем люди, которые ходят в церковь.

— Иногда те, кто ходят в церковь и замаливают свои грешки, на самом деле… Мне не нравится распутинское выражение «Греши и кайся». Почему? Для кого-то это стало правилом. Бандюган поубивал, церковь построил, а Господь должен простить. И они верят в это! Но Господь не в одной церкви — Господь везде. Я в это верю.

Поэтому ходить и лбом бить именно в церкви, которая, может, на кровавые деньги построена — это не есть вера. К сожалению, иногда человек заходит в церковь, а на него женщина какая-нибудь шипит: «Куда ты? Сюда нельзя!» Да кто ты такая, к тебе, что ли, пришел? Подскажи, как надо. Уйди от Бога, если ты сама такая шипящая.

— И все же — точно должен быть секрет такой крепкой совместной жизни.

— Может, нам помогло, что мы никогда большой любви и сюсюканий не демонстрировали. Нормальные человеческие отношения. И мы никогда друг другу не надоедали. У нас разные спальни. Как только появилась возможность, так и сделали. Уже лет 30 живем в разных спальнях. Круг общения не то что разный: но у нее женщины, а у меня мужчины. У них с женами Ярцева и Тарханова своя компания.

Мы просто не смогли друг другу надоесть. Мне кажется, это единственный правильный ответ.

— А если ругаетесь, кто первым мирится?

— Зависит от ситуации. Проанализировав, кто себя больше чувствует виноватым. Мы ругаемся очень долго. Это может месяц продолжаться.

— Подарок, который вы запомнили.

— Когда они с моей матерью не ужились, и она [жена] взяла и переехала к себе домой.

— Ха-ха.

— Это тоже правильно. Мы жили в трехкомнатной квартире. А матери — наверное, как и любой матери — что-то все время не нравилось. Но дом Наташи был буквально через дорогу.

Вот я и уехал в Москву. Понял, что здесь [в Красноярске] особо ничего и не держит. Но потом в Москве воссоединились.

«Перед кем я виноват в жизни — так это перед детьми». Сложный характер Романцева

— С вами легко жить? Говорили, что вас просто расстроить и не любите, когда повышают голос.

— Нет, конечно. Очень трудно. Поэтому я иногда первым извиняюсь за свой очень сложный характер.

— Еще говорили, что очень восприимчивы ко лжи.

— Если узнаю, что человек в чем-то обманывает, то он перестает для меня существовать. Как был восприимчив, так и остался.

— Что на это повлияло?

— Это врожденное — либо есть, либо нет. Вот Николай Петрович все в себе держал. Говорил: «Олег, если знаешь, что обманывает, плюнь на него просто, забудь». А я отвечал: «Так он же подлый».

Был случай. В Тарасовку попросился журналист — я не против. Не спортивный, кстати. Работал в центральном издании. Сказал, что хочет поговорить с некоторыми ребятами. Я одобрил, но предупредил, что с двух до четырех у нас отдых перед вечерней тренировкой — это святое дело.

Спускаюсь вниз, а журналиста нет. Пошел к такому-то игроку. Захожу в номер — они там чай пьют, болтают. Я говорю журналисту: «Ты же мне обещал». — «Ну что я, ждать буду?» Короче, я его выгнал и сказал, чтобы больше на базу не пускали. А ведь он с нами даже в автобусе ездил.

Этот подлый журналист все запомнил. И после каждой игры, даже ничейной, садился в первый ряд и начинал: «Не хотите уйти в отставку?» Хотя мы чемпионы, идем на первом месте. Однажды обыграли «Торпедо» 2:0, четвертая победа подряд. Выхожу со стадиона, смотрю — 20−30 человек стоят. Вдруг они начинают: «Романцев, когда будет крупный счет?», «Не умеешь работать — убирайся!»

Из-за таких случаев у меня обострялось чувство несправедливости. Отвращение к этому чувству. А этот подлый журналист продолжал ходить на пресс-конференции. И меня очень выручил Валерий Василич Лобановский. На Кубке Содружества впервые за долгое время проиграли «Киеву» в «Олимпийском». Этот, конечно, сидит впереди и как всегда спрашивает про отставку. Я уже хотел сорваться, но тут Лобановский вступает: «Я отвечу. Вы можете любить Романцева, можете не любить, но не уважать его мы вам не позволим».

— Как с таким справляться?

— Никак. Надо быть более мудрым, что ли. Меня этому все время учил Жора [Ярцев]: «Да что ты нервничаешь, плюнь. Ты же видишь, что это ушлепыш». Хотя кипел так же, как я. Просто раньше успокаивался.

— Такие истории сделали вас более закрытым?

— Да. Это жизнь. Любого сделает. Когда с тобой поступают подло, ты что, должен нараспашку? Нет. Наоборот, закрываешься. Стараешься оградить себя.

— Критика вас задевает? Не подлость.

— Вот опять же. Критику надо отличать от критиканства. Критику тяжело воспринимаешь, но воспринимаешь. А когда выдумывают, чего нет, когда выпячивают негатив, игнорируя другие вещи… Такое я не воспринимаю.

Николай Петрович видел, как я переживаю за каждую игру, и учил: «Я всегда сажусь на трибуну и думаю, что сегодня мы проиграем 0:5. Если проигрываем 0:4 — ну, нормально, все-таки на гол меньше. А если выигрываем, так я все время праздную!»

Это шутка, но так он меня пытался учить.

— Шутка хорошая, но так сложно.

— Так невозможно.

— Вы стали менее жестким после тренерской карьеры?

— Я не замечал. А кто скажет про себя? Это люди должны говорить, которые со мной общаются. По-моему, какой был, таким и остался.

— Вы диктатор или демократ?

— Я считаю себя демократом, а окружение меня — диктатором. С другой стороны, из людей, которые со мной общались, меня никто не боялся. А уважают, надеюсь, многие. У меня друзей — куда хочешь приезжай: Минск, Киев, Кишинев, Ташкент. Я со всеми в хороших отношениях. Почему? Наверное, потому что из себя ничего не строил. Я такой, какой есть. Кому не нравился, тот сразу отходил от общения. Но кто воспринимал, видел, что я простой парень, ничего из себя не корчащий.

— Со своими детьми вы мягче, чем с остальными?

— Здесь моя большая-большая беда. Детям я многое недодал — внимания, ласки. Если жена без мужа может прожить долго, то детям без отцовского внимания, конечно, тяжело.

Вот перед кем я виноват в жизни — так это перед детьми.

— Вы с ними это обсуждали?

— Да нет. Ну, а что обсуждать?

— Поговорить просто, объясниться.

— Они не глупые. Если на эту тему начать разговор, ответят, что все понимают и знают. Когда они были маленькие и спрашивали, почему папы нет, им говорили, что папа в телевизоре. И они к этому привыкли.

— Не злились?

— Да ну, что ты. Все с пониманием.

— Но вы все равно переживаете.

— Я понимаю, что это плохо. Но и понимаю, что другого выхода у нас не было.

Романцев 5 лет был уверен, что отец умер — пока он не пришел сказать, что жив. Без него семья голодала

— Вы нигде подробно не рассказывали про детство — только фрагментарно в автобиографии. Хочется узнать детальнее. Первая точка, которую вы помните, — Кольский полуостров. Как выглядела ваша жизнь?

— Я же совсем маленький был. Пять-шесть лет. Места, конечно, там обалденные: пока пройдешь 50 метров до туалета, можно ведро грибов набрать или целую корзину брусники.

Чем занимался — ничем не занимался. Меня закрывали дома, чтобы никуда не убежал. Там озер полно. У нас пацан один постарше чуть не утоп. Я его спас, можно сказать. Он пропал [под водой], я умудрился ногами нащупать, плавать еще не умел. И достал. После этого случая меня и закрывали. Родители уходили рано, и до обеда я сидел дома. А после обеда выпускали с ребятами постарше.

Помню, войска наши там проходили. Не танки, а БТРы. Вот что значит русский солдат. Пацанам значки какие-нибудь подарят, звездочку с пилотки снимут. На БТР посадят. Шоколадку отломят. Очень большое впечатление оставили. Это не может стереться из памяти.

— Где вы жили?

— Барак временный. Дорогу строили (отец Романцева работал на инженерных должностях — Sports.ru) по километру: 65-й километр, 115-й и так далее. Дома у нас никогда своего не было: что на Кольском полуострове, что в Киргизии в Оше, что на Алтае. Только в Красноярске квартира появилась. Алтай, конечно, запомнился больше всего. Знаешь, какая у моей сестры фамилия?

— Шукшина.

— Да, оказывается, Василий Шукшин жил в соседнем доме. Но он тогда, по-моему, и не был Шукшиным. Мать у них молоко брала. Мы-то приезжие, а у них своя корова. Знаешь, как молоко ценилось? Они его продавали. За копейки, конечно, но продавали. Потом узнал, что это Шукшины, когда сестра замуж за его племянника вышла.

— Вы росли в очень непростых условиях, при этом всегда подчеркиваете, что детство было интересным.

— Я только на горном Алтае поменял пять школ. Там же ремонтировался Чуйский тракт: Сростки, Шепалино, Иня, Кашагач, Манжерок — это все деревни, в которых мы жили. В фильме «Живет такой парень» с Куравлевым показывают эти места.

Где-то месяц учился, где-то два. Выработался инстинкт: категорически стеснялся приходить в новую школу с родителями. Не хотел казаться маменькиным сыночком. Брата с сестрой еще родители отводили, а я — второклассник, третьеклассник — сам приносил документы и отдавал в учительскую.

И природа. Такой, как на горном Алтае, нигде в мире, наверное, нет. Красота неимоверная. Катунь, Бия, Обь — все эти речки невероятные.

— Сменить столько школ — это же очень сложно.

— Сложно. И ничего из этих школ вообще не запомнилось. Ни друзья, ни уроки.

— Злились на родителей, что приходится столько переезжать?

— Я думал, что это и есть жизнь. Я ж не знал, что можно долго жить в одном месте. И когда в Красноярске прошел год, второй, я был удивлен. Думал, мы дальше поедем, а мы остались.

— Вас эти условия воспитали?

— Они, наверное, не оцениваются. Непроизвольно впитываются сами собой. Конечно, обстановка влияет. Как я плавать научился: вдруг оказалось, что дна нет — я и поплыл. Никто меня не учил.

— Вы писали, что пошли работать грузчиком, потому что голодали.

— Ну… Голодали, чего уж говорить. Но ничего страшного в этом не было. С другой стороны, хотелось, наверное, что-то. Что такое мясо, я не знал. У нас были только картошка, хлеб, молоко. Мать все время хлеб пихала: «Ешь с хлебом, а то не наешься».

Помощником грузчика меня взяли по разрешению матери. Но ребята говорили: «Наработаешься еще, чего тебе доски таскать. Лучше в очереди за пивом стой». Я стоял и не считал это зазорным.

Знаешь, уважение ко взрослым во мне воспитало окружение. Сейчас такого нет. Сейчас это считается плохим тоном. Когда тренировал «Спартак» в Орджоникидзе, ко мне приехали жена с детьми. Мы жили в номере на третьем этаже, внизу — большой холл, где ребята перед тренировкой переобувались и ждали автобус. И вот у меня пацанчик сбежит вниз поиграть — Наталья за ним через холл. И все встают. Она назад — и снова встают. Десять раз она там проходила — и десять раз они вставали. Вот так их воспитали. Из таких людей вряд ли получатся подлецы.

— Сейчас многие не понимают, что такое голод…

— Не умирали мы с голоду. Может, просто пухли чуть-чуть. Да ну, нормально все было. Осенью бабушка присылала посылку с яблоками: нам выдавали по одному в день — остальные мама закрывала. Мы через форточку залезали, чтобы взять еще по одному — для нас это было очень большое лакомство. Апельсины под Новый год — праздник.

Вот почему я свою команду за двое суток до матча держал на сборах? Не только потому, что мы боялись, что они напьются или еще что-то. А потому что они должны нормально поесть. Дома жена погонит в магазин, а там и с мясником надо договориться, и в очереди за котлетами отстоять. И все равно неизвестно, что поешь. И поешь ли хорошо. Может, той же картошки наешься, а это не очень способствует хорошему бегу. А на базе ясно, что в два часа у тебя обед, где будет первое, второе и третье. Потом ужин. Нормальное сбалансированное питание.

— Какой была ваша мама?

— Очень добрая. Сверхдобрая. Трудно поверить: нашла в молочном магазине пять рублей и каждый день ходила спрашивала, кто потерял. Это что-то. Я говорю: «Мать, елки-палки, отдай уже кому-нибудь, чего ты каждый день туда ходишь». — «Хочется владельцу, он же переживает». Потом все же отдала продавщице: «Вы поспрашивайте».

— Вы писали, что принципиальность и честность — от мамы.

— Только от нее. Может быть, поведением. Может быть, с молоком. Наверное, такие вещи передаются на генном уровне. Отец был редким разгильдяем. Он жил только для себя. А мать старалась всем помочь. Вряд ли угодить, потому что она была самодостаточным человеком.

— Меня поразило, что она домой с работы возвращалась только около десяти вечера — полтора часа ехала на автобусе.

— Да. Но сейчас, будучи взрослым, я думаю, что она все-таки могла вести себя по-другому. Я не осуждаю. Был бы я, как отец, сказал бы, что она сделала большую глупость. Даже подлость по отношению к нам. Но поскольку я, как мать, я ее понимаю и одобряю.

— Что вы имеете в виду?

— Когда он ушел к другой женщине, она отказалась от алиментов. А он получал прилично — был директором большого предприятия, его пригласили в Уссурийск на Дальний Восток. А она — обычная швея за 120 рублей.

— Принципиально не хотела денег от него?

— Именно принципиально. «Узнаю, кто с ним общается — прокляну», — это ее слова. Но у нас даже мысли не было поехать с отцом. Хотя там жизнь другая совершенно — заработки большие, питание одними шашлыками.

Могли жить по-другому. Но повторяю: ни о чем не жалею.

— С отцом в итоге не общались?

— Не знаю, рассказывать или не рассказывать…

Мы жили в таком районе, что брат попал в тяжелую ситуацию. Драка. Кому-то ляльник хорошо начистил. Его обвинили — грозил серьезный срок. Сидел в КПЗ.

Я узнал номер отца у его друзей. Тогда, чтобы позвонить, нужно было прийти на почту, заказать звонок, ждать. Дозвонился до него в Уссурийск: «У тебя же здесь связи остались. Попроси, чтобы разобрались. Вины-то его особой нет, подрались люди». У него действительно связи были на самом высоком уровне — первые секретари, крайкомы. В общем, [отец] сказал перезвонить ему через два-три дня.

Я перезвонил. Не берет трубку и не берет. Сижу час. Сижу два. Сижу три. Пришел на следующий день — не берет. Телефонистка говорит: «Сынок, чего ты себя мучаешь? Не возьмет он трубку». И я перестал ходить.

Проходит три-четыре дня, приезжает какой-то хрен, который с ним там работал. Заходит к матери: «Несчастье случилось. Иван Николаевич в аварию попал. Разбился на смерть». Поплакали, погоревали — нет отца.

Проходит лет пять-шесть. Я попадаю в Москву. Выходим в Высшую лигу, собираемся в ресторане «Кооператор» в Тарасовке. Сидим, разговариваем, немножко выпиваем шампанского. Вдруг хозяин ресторана Амиран Ильич заходит: «Там какой-то мужик. Говорит, что твой отец». Сашка Прохоров ему кричит: «Гони эту пьянь! У Олега нет отца». Амиран Ильич ушел, но быстро вернулся: «Все равно говорит, что твой отец».

Выхожу — действительно отец. «Ох, воскрес!» Он начал что-то объяснять… Что жизнь такая, короче. Говорю: так и сказал бы, что помогать не будешь, чего ты меня лечишь. А он: ну вот, у меня жена, ребенок, все дела.

Сказать, что простил, — нет. Но жил он у меня, познакомился с женой и детьми. Но потом мы не стали переписываться. Он иногда звонил, дети его звонили. Не то чтобы напрашивались, но хотели там что-то… Я не отвечал.

Я ему мать не прощу. Тащила нас на своих жилах.

— Ваши сестра и брат рано ушли из дома. Сколько им было?

— Сестра-то совсем рано. Не вспомню уже. Она на десять лет старше меня. А брат в педагогический институт поступил. После завода уехал в Туруханск работать педагогом. Сейчас в Москве живет.

— Вы активно общаетесь?

— Очень. Он сейчас даже возит меня на машине. После инфаркта не рискую за руль садиться.

— А с сестрой?

— Сестра умерла около года назад. Мы мало общались. Она была своеобразным человеком. Очень стеснительная. Даже стеснялась кому-то сказать, что ее фамилия Романцева: «Я не так одета, я не так образована».

— Вы несколько лет назад говорили, что мечтаете снова побывать на горном Алтае. Удалось?

— Не-а. И сейчас мечтаю. Но недавно встретил команду из Бийска. Тренеры говорят, испортился Алтай: понастроили всякого, туристы замучили, загадили все.

Я застал время, когда горный Алтай был полудиким. Природа какая! Я от одной речки с ума сходил. Катунь. Она прямо темно-зеленая — изумрудная вода.

Когда жили в местечке Шебалино, ловил бычков вилкой в реке Сема. Клал в банку, мать потом жарила. В горы лазили. Внизу лето, а наверху — снег. Не Джомолунгма, но горы высокие.

Романцев любит СССР: кагэбэшник гулял с ним по Парижу, а жена одноклубника свалилась в сырной лавке Бремена

— Вы называли себя человеком советской формации. Что это значит?

— Наверное, я яркий представитель той формации, о которой сейчас рассказывал. Сейчас ведь слово «совесть» считается немодным. А у нас оно было одним из главных. Так же и с понятиями дружбы, взаимовыручки. Хотя с 90-х годов все это начали переламывать, внушать, что нельзя быть таким. Но я все-таки пытаюсь таким остаться.

Я вырос в лучшей стране мира — СССР. Сейчас вытягивают всю грязь: есть нечего, надеть нечего. Это было, но страна жила счастливо. И была сильной. Космонавты — первые. Огромное количество открытий.

— Почему считаете, что качества куда-то деваются?

— Обстановка. Хочешь жить — умей вертеться. С качествами, которые я вам назвал, сейчас выжить невозможно. Я выжил, потому что чего-то добился. Николай Петрович (опять я о нем) говорил, что сначала работаешь на имя, потом оно работает на тебя. Вот сейчас такое и происходит. И я этого не стесняюсь.

— Чего еще вам не хватает?

— Людей не хватает. Георгия Саныча [Ярцева] не хватает. Не хватает общения с футболистами. Все заняты. Мы встречаемся, но довольно редко.

— А что-то плохое в СССР было?

— Да много плохого было. Только мы все плохое вытащили и выпятили, а все хорошее забыли. А с Запада наоборот — все хорошее не взяли, а все плохое перенесли. Все их дерьмо возвеличили и сказали, что оно прекрасное.

— Давайте разграничим. Что хорошего на Западе?

— Ой, сейчас я еще тут буду классифицировать. А что, мало хорошего?

— Нет, я-то считаю, что много.

— Та же музыка, литература. Нам же все это запрещали. Говорили не делать из еды культа. А мы сделали.

— Вас беспокоили запреты, отсутствие свобод?

— А каких свобод? Да, зацикленные немножко, но ничего страшного в этом не было. Не думали. Точнее, думали, что это и есть жизнь. Может быть, из-за молодости. Если бы я жил при советской власти в нынешнем возрасте, может, мне бы тоже показалось, что свобод нет, никуда поехать не могу, поесть нечего. Когда молодые — все по фигу. Ну подумаешь — никуда поехать не могу! Мы удовольствие получали там, где жили.

Тогда за нами следили. Летели, по-моему, из Аргентины со сборной. Пересадка в Париже. И переночевали, как это ни странно, в гостинице «Волга». Самым популярным у нас был Блохин: в сборной мира играл, все его знали. Говорит: «Здесь недалеко Плац-Пигаль. Кто хочет, можете сходить». И тут мне ребята говорят: «Олег, смотрящий же все равно за тобой пойдет. Давай ты налево, а мы затем в другую сторону». За мной — потому что я был капитаном.

Так и сделали. Я повернул — смотрящий за мной. Идем вместе, и он говорит: «Слушай, Олег, здесь где-то Плац-Пигаль. Пойдем, пока никого нет?» Пошли, и там всю команду встретили.

То есть они тоже были нормальные люди. Но кагэбэшники, ничего не поделать.

— А когда вы в советские времена попадали в Европу или Штаты, не было мыслей остаться?

— Ох, никогда. Все время хотелось в эту серость, в наш СССР родной.

Когда я еще играл, у нас была поездка в Бремен, и Николай Петрович оформил туда несколько жен футболистов. Одна женщина зашла в сырный магазин и с инфарктом свалилась. От изобилия выбора.

Мне эти 100 сыров — и хрен с ними. Я к этому равнодушен. Меня только одна вещь удивила. В Аргентине в гостиницу приходит пара евреев: «Олег Иванович, у нас здесь общество. Можете нам рассказать про жизнь в СССР?» Многие из них никогда там не были: еще их родители эмигрировали во время революции. Но русский знали, очень уважали страну.

Руководство разрешило. Мы пошли по Буэнос-Айресу. Смотрю на дубленку — стоит условные 500 долларов. Смотрю в другую сторону — эта же дубленка 1000 долларов. Думаю: что за херня? И они объяснили, что каждый может устанавливать свою цену.

Больше меня ничего особенно не удивило.

— Что привезли из первых заграничных поездок?

— Джинсы. Для нас джинсы были желанными. Елки-палки, и это игроки национальной сборной… Ну вот такие времена были. Но ничего страшного в этом нет.

«Мне что дворник, что президент — все обычные люди». Ельцин наливал Романцеву водку, а перед визитом Путина тренер послал его помощников

— Вы — символ 90-х. Что это была за эпоха?

— Все-таки я был немножко абстрагирован. Может быть, невольно, но абстрагирован. Меня устраивал минимум, который был в обиходе. И не устраивал минимум, который пыталось внушить окружение относительно команды. «Ну, пятое место — это нормально. Сейчас такое время». А меня, кроме первого места, ничего не устраивало. Поэтому я абстрагировался от жизни и все мысли направил на футбол. Революция, танки стреляют по парламенту — хрен с ними.

И никуда никогда не влазил, потому что в этом ничего не понимаю. Я такой человек: если что-то делать, то делать очень хорошо и до конца. Оставаться победителем.

— У вас несколько фотографий с Ельциным, он ходил на матчи. Помните первую встречу?

— Ельцин кому-то хороший, кому-то плохой, но человек удивительный. Награждал меня каким-то орденом за заслуги перед отечеством. Мы приехали из западной поездки, проиграли, настроение хреновое. Причем матч был поздно вечером. Ельцин вручает орден и говорит: «Чего же вы вчера проиграли?» — «А откуда вы знаете? Еще же даже в газетах не было». — «Плохой бы я был президент, если б не знал».

Запомнился матч с ЦСКА в манеже на Кубке Содружества. Приходит Шамиль [Тарпищев]: «Бросай их, сами доиграют. Ельцин едет». — «Зачем?» — «Хочет пообщаться, посмотреть. Пойдем у входа встретим». Мы с ним поднялись, поговорили. Потом пошли к накрытому столу. Ельцин посадил меня рядом, взял бутылку водочки, наливает. Говорю: «Ничего себе дожил — президент мне наливает». — «Мне нельзя. Так хоть приятно посмотреть, как ты пить будешь».

— Какое впечатление произвел?

— Когда с ним вдвоем разговариваешь — такой же, как я. Нормальный спортивный мужик. Разговор об обыденном. Но, к сожалению, то один [помощник] подойдет, то второй. А он послать же всех не может. Окружение мне не очень [понравилось].

То же самое с Владимиром Владимировичем [Путиным]. Он приезжал к нам на базу в Бор. За два дня начали приходить люди: «Вот здесь он должен будет пройти…» — «Да идите вы. Не даете работать». Ну я знаю, этих можно послать. Короче, обидел я их.

Идет тренировка. Чего-то все забегали: «Давайте-давайте, ребята, едет Владимир Владимирович». — «И чего?» — «Ну вы должны выстроиться». — «Ой, да идите вы». Он не доехал до места, вышел раньше. И идет один. Я говорю: «Мне свистеть?» Он показывает, что не надо. И чего из него делали идиота? Нормальный обычный мужик. Подошел после тренировки, с ребятами пообщался.

Потом поднялись на горку, где его лимузин стоял. Говорит: «Поедем?» — «Здесь недалеко. Может, пройдемся?» — «Да с удовольствием». И мы пошли. Начальник охраны на меня шипит: «Мы там не проверили ничего!» — «Я проверил — все нормально». Прошли метров 300 по лесу, поговорили. Но все время вокруг было столько помощников… На любой вопрос было множество ответов.

— А он вам как?

— Наши президенты — самые обычные люди. Если бы со всех сторон на них не давили… Никто не выделывался, не дулся. Не вещают, а разговаривают. Как равный с равным. Но и у меня никакого заискивания никогда не было.

— Путин был в каком году?

— Перед Японией, по-моему.

— 2001-й или 2002-й?

— Да. Он и в Японию мне звонил, интересовался.

— Вы сказали, что не заискиваете с властью. Это принципиально?

— Однозначно. Я как-то и не думал об этом. Мне что дворник, что президент — все обычные люди. Не сотвори себе кумира — мой принцип по жизни. Я не сотворил — и очень горжусь. Если бы сотворил, не был бы тем, кто я есть. И себя бы не уважал. Потерять уважение к себе — самое страшное.

— 90-е — пик вашей славы и достатка?

— Я никогда не относился к этому с каким-то вниманием. Мое мнение, что в «Спартаке» три эпохальных личности: Николай Петрович Старостин, который придумал и влиял (может, уже посредством меня) на всю обстановку в «Спартаке»; Никита Палыч Симонян, которого знают во всей Европе; и Ринат Дасаев, лучший в мире вратарь в свое время. Кто-то скажет, что я просто друга назвал, но я искренне так считаю.

Это наши эпохи. Все остальные — кто-то хуже, кто-то лучше. Кто-то популярнее вчера, кто-то сегодня.

— Вы кокетничаете.

— А смысл? Я делал то, что должен. Да, я не последний человек, но сказать, что я бог — не знаю. Про себя я не хочу говорить. И Дасаев про себя ничего не скажет. И Никита Палыч. А если бы я такое Николаю Петровичу сказал, он бы ответил: «Помолчи ты, Олег».

Скромные люди.

— Вам делали подарки влиятельные люди? Просто вы были больше, чем футбольным тренером. Ельцин вам водку наливал.

— Нет, ну какие-то именные часы могли подарить.

— Автомобиль?

— Ну ладно, я знаю, что автомобиль мне подарил [Дживан] Челоянц (вице-президент «Лукойла» с 2003-го по 2011-й, был в совете директоров «Спартака» с 2004-го по 2015-й — Sports.ru). Вроде как автомобиль от «Спартака», но я знаю, что это он его купил. Мы с ним в хороших отношениях. Он сейчас в Армении, а когда приезжал в Москву, звал меня на стадион в свою ложу. С ним очень приятно общаться.

«Позиция Карпина более патриотична». Романцев убежден, что нашим игрокам нужно прорываться в Европу — и там прославлять Россию

— Сейчас на Карпина набрасываются люди, которые хотят выслужиться. Обвиняют, что он недостаточный патриот, потому что прямо говорит о нашей ужасной ситуации. Вы его постоянно поддерживаете.

— И буду поддерживать. Потому что сейчас у нас могут пропасть несколько поколений. Может, я немножко отошел, сейчас общаюсь меньше, но раньше и варился с легкоатлетами, и знал синхронисток. Допустим, сейчас там [на Западе] придут в себя и допустят нас на летнюю Олимпиаду. Кем мы поедем?

И футболисты у нас потихонечку в своем соку, как мыши в крупе, варятся. А посмотрите на Головина — выстрелил. Без флага, без гимна, но все же знают, что он русский. А если таких человек пять будет? Как во времена, когда Мостовой с Карпиным в Испании играли. Мы же гордились ими. Гордились нашей страной. Я считаю, что позиция Карпина более патриотична. Потому что футболисты могут прославлять нашу страну.

Нельзя же плыть по течению. А то обиделись на всех и сопли жуем.

— И во Франции никто не скрывает, что Головин из России — флаг есть.

— Так вот именно. И хорошо, если еще такие ребята будут в Италии, Германии. Надо бороться. Проникать туда самим. Они закрыли дверь — а ты в окно. От русских спортсменов просто так не отделаться.

Раскручивать, что Карпин не патриот, — большая глупость. Он говорит то же самое, что я сейчас сказал. И попробуйте со мной поспорить.

— Вы в последнее время часто говорите про детский футбол — что им занимаются недостаточно. Что вас смущает?

— Все смущает, ха-ха. Не может быть детский футбол в порядке, если у нас во второй лиге сидят игроки с другого конца земного шара. Я к ним отношусь хорошо: у меня были Робсон, Маркао. Как родные. Но они играли. А как перестали, я сказал: «Ну, ребятки, у меня и свои есть». А сидеть в запасе второй лиги — это о чем говорит?

— О чем?

— О том, что мы ни хрена не делаем. Что мы не работаем. Что или наши тренеры плохо работают, или функционеры плохо смотрят, или агенты слишком активны. Они, естественно, любят деньги. Если возьмут пацана из Красноярска, как я, то ничего не заработают. А если привезут из Колумбии или Венесуэлы, то получат процент.

Я не влезаю в это дело. Знаю одно: мы своих пацанов гнобим. Разговариваю с тренерами: они говорят, что прослойка 15−16-летних пропадает. Вроде хорошие, выигрывают чемпионаты Европы — но где они?

— Так почему пропадают?

— Вот и я спрашиваю. Потому что когда заключают контракт с основной командой, надо чуть-чуть подождать, довести год. И он будет Стрельцовым, Ворониным, Нетто. Но в это время мы привезли другого из какой-то дружественной или недружественной страны. Внушили, что это звезда, посадили на лавку — а наш пошел куда-то или даже закончил с футболом.

Когда зовут на детские турниры, я не отказываю. Сейчас меня, по-моему, в Уфу приглашают. Если приеду, сказали, что сделают турнир моего имени. Вроде имя я пока не опозорил. Но дело не в этом. Организаторы спрашивают: «Олег Иванович, может, нам пригласить агентов?» Елки-палки! Это агенты вас должны с утра до вечера держать за горло и спрашивать, где турниры. Добили меня этим вопросом. Он показал, насколько правы те, кто говорят, что детским футболом у нас не занимаются. Ребятам на этом турнире от 12 до 14 лет — самый-самый возраст, где можно увидеть, помочь, подсказать и двинуть. Они на перепутье — либо да, либо нет.

Я уж не говорю, что детские тренеры копейки получают. Нет, даже не буду говорить про деньги. Я про внимание.

— Талантливые пацаны на детских турнирах есть?

— Как же нет! Конечно. Ты знаешь, в нашей стране только смотреть. [Тренер по вольной борьбе Дмитрий] Миндиашвили вытащил пацана чуть ли не из тайги: «Хочешь бороться?» — «Да, давайте». И весь мир на уши поставил. Иван Ярыгин. За 2,5 минуты выиграл Олимпиаду. Выходил, клал всех здоровяков. Руки железные. И таких примеров можно десятки привести. Надо искать, смотреть и давать шансы. А сейчас эти турниры проходят даром.

И эти тепличные условия в Москве. Не потому что я сам деревенский — просто там наиболее жадные до футбола, жадные до жизни, жадные до роста люди. Вот смотрю: в школу приезжает парень. Выходит мама в шубе, открывает дверь — и появляется этот футболист. Мама сумочку ему несет. Потренировались час-полтора — и выходит человек, который просто перевернул мир. Уставший весь! Мама ему кофеечек, дальше — в «Мерседес».

Что из таких вырастет?

Еще один пример приведу. Для меня лучший в истории — Марадона. Мне повезло: я против него и как футболист играл, и как тренер. Одно время его уличили в наркотиках, он сбавил, а перед чемпионатом мира в Америке привел себя в порядок. Аргентина стала совсем другой. Он один мог построить игру — не голосом, не криком, а просто своими действиями. Потом снова что-то нашли, и Аргентина стала дворовой командой. Так вот, я просто знаю, как Марадона работал. Люди, которые с ним знакомы, показывали мне записи. Как он тренировался! Как много часов! Сколько рывков делал!

Мы-то думаем: это от Бога. Еще бы — конечно, от Бога. Но еще от Бога дано работать. Первый талант, который Бог дает, — это любовь к футболу. Второй талант — жажда футбола. Работать надо. А не показывать, что тебя в задницу должны зацеловать за то, что ты отбегал немножко.

Я же своих 5−6-8-кратных чемпионов с поля гнал. Они настолько жадные были — специально таких подбирал. Потом появилось новое поколение: я выходил на тренировки — они сидят на лавочке. Я не стеснялся, брал мячи, думал: может, кто-то догадается, что без мячей выходить не надо? Тем, кто выигрывал, я кричал с балкона: «Еще час до тренировки, нагрузка большая. Заранее не выходите, оставьте силы». Только с балкона ухожу — они уже в квадрат играют. Тренировка закончилась — они еще останутся побить, передачки поделать, побороться за верховые мячи.

Но были и другие. Я уходил последний с тренировки: весь уставший, мокрый, грязный. А кто-то уже мимо бежит в автобус: весь начапоренный, помытый, духами обрызганный. Я ничего не говорил, но через недельку-другую отодвигал его. Не будет ничего из такого.

— Вы говорите про переход из 15−17 лет во взрослый футбол. Мешает, что им в первом же контракте кладут условный миллион в месяц?

— В мое время такого не было. Ну раз платят — хорошо тем, кто получает миллионы. А тот, кто платит, деньги не считает. Они же их не из шахты добывают. Вон сколько природных ресурсов на земле еще осталось — чего деньги-то жалеть? Не свои же.

— Вы бы хотели заниматься детским футболом в официальном статусе? Как чиновник, например.

— Нет. Меня как-то звали провести детские тренировки. Через 10 минут все — убить был готов. Потому что у меня к этим пацанам требования, как ко взрослым. Все эти сопельки — не ко мне. Я не детский тренер.

— А заниматься управлением? Поиск ребят, зарплаты — очень важные вещи.

— Я не управленец — сто процентов. Никогда не пытался. Президентом я был только номинально — всеми делами занимался Николай Петрович. Я не подписал ни одной финансовой бумаги — не было права подписи. Но если бы не стал президентом, новые люди распродали бы всю команду. И успехов 90-х бы не было.

Оказывается, это Романцев вычислил болезнь Тиагу Силвы (когда бегал за ним на тренировке). Он за прогресс и новые технологии в футболе

— Вы говорили, что не понимаете, зачем нужны аналитики, тренеры по физподготовке и другие помощники.

— Я и сейчас не понимаю. Везде должен быть главный тренер. Игроки должны понимать, что главный тренер знает каждый аспект.

— А если за тренером финальное слово, просто они помогают?

— Ради бога. Но если ты в тактике не силен и за тебя ее кто-то преподает, это глупо. По физподготовке: я же с ними бегаю, чувствую и вижу, кто ногу потянул, кто как дышит.

Это же я вычислил болезнь Тиагу Силвы [в «Динамо]. На тренировке я просто бегал за ним и услышал, как он дышит. Пробежал с ним три-четыре круга и отправил к доктору. Тогда мы и узнали, что у него проблемы. Слава богу, вовремя заметили.

Я об этом никогда и не рассказывал.

— Вы не согласны, что это прогресс? Чтобы контролировать больше аспектов, появляются новые технологии, расширяются штаты.

— Нет, почему же. Это нормально. Опять же, вернемся к тому, что мои слова не доктрина. Я никогда не настаиваю на своей правоте. Мир двигается, идет дальше. Сейчас совсем чудеса — нам предстоит бороться с искусственным интеллектом.

Конечно, нужно многое пересмотреть, если хочешь работать. И использовать эти технологии. Они помогают — иначе каменный век. Я недавно зашел в тренажерный зал: так там только черта нет, который бы тебя разминал. Мне Джикия показал один тренажер — я даже о таком не знал. Это здорово — на каждую группу мышц.

— Вы 30 лет назад ставили футбол будущего. Вам не кажется, что с новым инструментарием — питанием, тренажерами, цифрами — вы сегодня могли бы работать еще мощнее?

— Единственное, в чем я уверен: что при таких условиях большинство тех футболистов были бы еще сильнее. Гораздо сильнее. Я бы, конечно, воспользовался технологиями. И ребята бы раскрылись еще лучше.

Но я не вернусь.

— Футбол изменился?

— Футбол как был, так и остался футболом. Может, стал поинтенсивнее. Вот сейчас коллективный отбор на чужой половине. Интересно, если бы они попали на мою команду, смогли бы отобрать мяч? Мы же сидели на квадратах — выросли на этих упражнениях. Я считал и сейчас считаю, что футбол делается на подступах к своей и чужой штрафной. Думаю, вряд ли кто-то бы смог нас поджать. Мы бы в 90% выходили из обороны.

— Какие команды вас сегодня цепляют?

— Я остался верен некоторым командам. Немножко болею за «Арсенал» — начал еще из-за Венгера. В Испании — за «Депортиво». Там такие люди работали и такое впечатление на меня произвели, что я всю жизнь буду за них болеть. Симпатизирую дортмундской «Боруссии» — интересные ребята, мы с ними пару раз в одной гостинице жили.

А в России переживаю за команды, где мои ребята работают.

Романцев говорит, что легко расстался с властью. Но не хочет рассуждать, как она его изменила

— Вы согласны, что в 90-е у вас была тотальная власть?

— Согласен. И это правильно.

— Почему вам это было важно?

— Я и сейчас считаю, что везде должно быть единовластие. Другое дело — кому дать власть. Я себя считаю очень порядочным человеком. Очень футбольным человеком. И достойным руководить таким коллективом. Конечно, принимать решения коллегиально — это хорошо, но последнее слово должно оставаться за мной.

— Власть вас изменила?

— На это может ответить только мое окружение. Огонь и воду я прошел — сто процентов. Но про медные трубы говорить нельзя — в этом вопросе сам себя не оценишь. Кто-то говорит, что я стал другим. Кто-то говорит, что я остался прежним.

Нет, я-то, конечно, скажу, что прошел и медные трубы. А Дасаева спросишь, и он вспомнит, что куда-то меня приглашал, а я сказал, что занят и не пришел. Звездняк поймал.

Нет, самому оценивать нельзя.

— Тяжело расставаться с властью?

— Как горы сбросил. Как же мне стало легко, когда я все это сбросил! Мне было очень тяжело с такой ответственностью. Что вообще такое власть — это груз ответственности прежде всего. Одно дело, когда украл и потихонечку куда-то спрятался. Другое, когда на тебя навалили дел: каждое твое действие на виду, каждое слово оценивается, каждый взгляд интерпретируется. И тебе за них отвечать.

Огромная ответственность перед людьми, которые за тебя просто искренне болеют. От игры к игре. Сыграл хорошо — хочется пойти где-то покучерявить, с ребятами пообщаться, на улице показаться. Проиграл — быстрее бы следующий матч. Никуда не выходишь, телефон не берешь, волосы хочется рвать на голове.

Так и живешь. Так что когда ушла эта власть, которую я бы назвал грузом ответственности, стало намного легче.

— Вас тысячу раз спрашивали, почему вы ушли из футбола и не вернулись. Мне интересна только пара моментов, которые я не до конца понимаю. Как долго вам было тяжело, когда вы решили уйти?

— Я просто пробовал — смогу вернуться или не смогу. Не смог. Думал, отдохну два-три года — но не отдохнул. И до сих пор не отдохнул. Я в свое время немножко общался с доктором Сократесом, капитаном сборной Бразилии. Все думали, что это прозвище, а это его профессия. Так вот, он сказал, что у человека, который 10 лет играл профессионально, организм 90-летнего старика. И я с ним согласен.

Сколько я пережил — на всю жизнь хватит.

— Вы рефлексировали последние события карьеры? Общались с собой?

— Да нет. Этот груз давил-давил и задавил так, что уже просто ничего не хотелось. Пропал энтузиазм. Я не переживал — только почувствовал облегчение.

— Сколько раз за эти годы у вас была мысль вернуться?

— Не было такой мысли. Нет, представить такое — конечно, представлял. Но потом думаю: елки-палки, я же почти ночами не спал. Нужно просматривать игры, готовиться, двигаться на поле, играть с ними в квадрат. Еще беседовать, выслушать каждого игрока и понять, чем он живет. Понять, где сильное и слабое. Сыграть на сильных качествах и подтянуть слабые. Понять, как ребята совмещаются друг с другом, кого в какой номер поселить. Обо всем нужно думать. А неохота.

Давай заканчивать потихоньку. Уже, по-моему, выжимаем, а я это не очень люблю.

— Сколько правды в тезисе, что Олег Романцев захотел уйти на пике, так как понял, что больше никогда не создаст идеальной команды?

— Я подспудно думал об этом. Потому что мне не дадут ее создать. Деньги стали главными. Тот, у кого деньги, тот и… В общем, я понял, что не смогу так работать.

«Мне комфортно в полутьме». Финал большого разговора

— О чем вы больше всего сожалеете?

— Как в одной хорошей вещи у моего приятеля Юры Антонова:

«Я не жалею ни о чем,

Осел фундамент — крепок дом,

А то, что понято с трудом,

То мне дороже».

— Чем вы больше всего гордитесь?

— Наверное… Не наверное, а сто процентов: золотыми медалями «Спартака». Я до сих пор не помню, сколько раз выиграл Кубок. Есть люди, которые один раз вышли в финал — и всю жизнь помнят. А есть люди, которые даже не знают, сколько раз выиграли. В наше время престиж Кубка не был таким большим.

— Вы говорили, что не приемлете лживость. А какие качества наиболее уважаете?

— Много хороших качеств. Если лживость не приемлю, значит — честность и порядочность. Николай Петрович так говорил. Наверное, от него… Хотя воспитывать такое очень сложно. Либо есть, либо нет.

— Вы счастливый человек?

— Конечно. Можно и больше, наверное, но и этого достаточно. Вот человек заходит на стадион — и все кричат «Спартак» — чемпион!» Разве такой человек может быть несчастным, если он всю жизнь отдал «Спартаку»? Конечно, счастливый. Попробуйте заслужить такое.

— О чем вы мечтаете?

— Скажу банальное: чтобы мои дети были счастливы, чтобы друзья были счастливы. Если у них все будет в порядке, то и у меня тоже.

— Что должно произойти через 2−3 года, чтобы вы были довольны собой?

— Если ничего не произойдет, уже хорошо. Мне бы 70 лет пережить. Потому что такие люди, как Дасаев, — подлые. Они же собираются праздновать мой день рождения. Когда я работал, всегда 3-го числа увозил команду на сборы, чтобы 4-го не отмечать (день рождения Романцева — 4 января — Sports.ru). Максимум — кто-то на построении что-нибудь скажет.

А сейчас придется праздновать. Я не люблю праздники. Люблю будни.

— Почему?

— Не знаю — так получилось. Не люблю помпезности, не люблю яркого света. Меня это утомляет.

Люблю скромно. Мне комфортно в полутьме.

Фото: РИА Новости/Александр Кряжев, Владимир Родионов, Дмитрий Донской, Александр Макаров, А. Ковтун, Владимир Федоренко, Юрий Сомов, Александр Уткин, Алексей Филиппов; East News/COLLECTION ROGER-VIOLLET / Roger-Viollet via AFP; Edgar Breshchanov/Global Look Press, Stupnikov Alexander/spartak.com/Global Look Press; личный архив Олега Романцева