«Всю вину принял на себя». Он выиграл первый Евро в истории — а потом вылетел со «Спартаком» из высшей лиги СССР

В одном рукопожатии от Чарли Чаплина

В Москве живы еще люди удивительных, непостижимых судеб. Способные, как оператор Мукасей, рассказать между делом:

— Детство я провел в Лос-Анджелесе — к нам домой заходил Драйзер, Чарли Чаплин. Прекрасно их помню.

Волейболистка Катя Гамова вошла в эту семью, вышла замуж за сына, Мукасея-младшего. Тоже человека из киномира. Может слушать такие рассказы бесконечно — находясь в одном рукопожатии от Чарли Чаплина. Надеюсь, пользуется возможностью.

Я вспоминаю, как первый раз очутился в «генеральском» доме на Соколе, полным тайных ходов и подворотен. Дотрагивался до тех самых перил, к которым прикасался Тарасов, Бобров, Гринин, Гомельский. Василий Сталин наконец. Казалось, чувствую тепло их рук. Сбереженное гладью этого дерева.

Помню, как оказывался в гримерках театра Советской армии — и одолевал дурацкими расспросами великого Зельдина:

— А все-таки, кто вам нравился больше — Орлова или Ладынина?

Сейчас в голове не укладывается. Зельдин дотрагивался до моего локтя точно так же, как прикасался когда-то к Любови Орловой. Да и выговаривал с той же, должно быть, интонацией:

— Дорогой мой!

Мне хотелось услышать это снова — и Владимир Михайлович словно догадывался, повторял:

— Дорогой мой! Любочка Орлова была музыкальная и пластичная. Но и Марина Ладынина музыкальная — прекрасно пела. А уж кто нравился больше… Не-е-т, об этом рассказывать нельзя! Ладынина для меня — это святые воспоминания. Я даже не могу ее называть «моя партнерша», — нет, это что-то другое. Трепетное отношение. Как и к самому фильму, этой сказке — «Свинарка и пастух». Даже в свободное от съемок время я приходил на площадку и смотрел на Колю Крючкова, Марину Ладынину, Ивана Александровича Пырьева. Он громкий, темпераментный — а рядом с ним знаменитый оператор Валя Павлов. Тихий-тихий. Пырьев ввел меня в волшебный мир кинематографа. Если в мире существует волшебство — оно существует именно там. И в театре. Чтоб заставить зрителя плакать — ты сам должен выплакать тысячу слез.

«Старец садится!»

Зельдин, поджимая колени руками, усаживался в миниатюрный автомобиль корреспондента Кружкова. Уже в ту пору столь ржавый, что я тревожился — не отвалилось бы дно на ходу под народным артистом.

— Старец садится! — возвещал с необъяснимым торжеством Зельдин. Вся улица оборачивалась.

Зельдин уж давным-давно не с нами — а Кружков ездит на той машине до сих пор.

— Как же я продам? — недоумевает. — Во-первых, этот автомобиль мемориальный. Таких людей на нем возил. А во-вторых — кому он нужен?

Ржавчина окаймляет дыры исполинского размера. Такие, что можно оттормаживаться ботинком прямо по асфальту. С дымком от подошвы.

В самом деле — кому он нужен?

Молчащий телефон

Я читаю новость про 90-летие Анатолия Крутикова — и вспоминаю, как жил он, почти всеми забытый. Не давал ни одного интервью. Поглядывал на Щербаковскую улицу со своего десятого этажа. Прошлая жизнь казалась ему сном. То ли было, то ли не было.

В той, прошлой жизни никому не надо было рассказывать, кто такой Крутиков. Неутомимый защитник, сновавший от своих ворот до чужих. Алкаши пробежку до магазина называли рейдом Крутикова.

Крутиков был народным любимцем в «Спартаке». Крутиков был основным в сборной СССР, ставшей первой в Европе. Самый неутомимый футболист страны.

В той, прошлой жизни его назначили главным тренером московского «Спартака». И вчерашний народный любимец Анатолий Крутиков вылетел с ним в первую лигу.

Никогда и никому он не рассказывал об этой «прошлой жизни».

Я думал, Крутиков — как Осянин. Который и телефонную трубку-то не брал. А если и удавалось дозвониться, цепенел от самой мысли — дать интервью. «Да кому это надо? Не-е-е…»

Осянин, один из самых знаменитых футболистов «Спартака» ХХ века, так и умер — никому ничего не рассказав.

Может, кто-то знает, где он похоронен — но поисковик на запрос «Осянин похоронен» выдает: «Исправьте ошибку — Есенин похоронен…»

Где похоронен Есенин — я знаю без всяких поисковиков.

Кто-то из ветеранов — кажется, Юрий Севидов — мне говорил: «Кто мог бы многое рассказать — это Крутиков. Но шансов нет. Как «Спартак» в 76-м году «похоронил», так и зарекся давать интервью. Может, об игровых временах еще и рассказал бы, но о 76-м годе — даже не проси».

Я и не просил. Год не просил, два, пять. А однажды набрал Крутикову. Мало ли!

Тот чуть удивился:

— Ну приезжайте.

Я явился на следующий день. Просидели часа четыре, не меньше. Крутиков подливал кофе и поражался собственной готовности все рассказать. Впервые за 30 лет.

Это был 2004 год, кажется. Точно не помню.

Зато помню очень хорошо — телефон не зазвонил ни разу.

«Самое дорогое — наши раны»

Я слушал его неторопливые рассказы — в которых даже злость проступала как-то добродушно. Вроде зло — да не зло. Раз уж было, не вычеркнуть. Боль с годами перетекла в легкую досаду на обстоятельства.

Я ловил паузу — чтоб вдруг вспомнить:

— Вам великие большие писатели посвящали рассказы. Арбузов, Трифонов.

Крутиков усмехался с печалью.

— С Трифоновым почти дружили. Дома у него бывал. Знаешь, что мне говорил? Я на всю жизнь запомнил!

— Что?

— «Самое дорогое — наши раны. Никто их не отнимет». У меня этих ран — и физических, и моральных… Качалин не взял на чемпионат мира в 62-м. Потом как-то пришел на ветеранский матч, смотрит-смотрит: «Да ты, Толя, не наигрался?» — «Доигрываю то, что вы не дали!»

— Зато какие воспоминания, — утешал я как мог.

— Воспоминаний-то хватает! Вот сегодня вдруг вспомнилось с утра, как мне Григорий Иванович Федотов сказал: «Лучший прострел — метр двадцать над землей. Ни один вратарь не достанет». Следующий матч — с московским «Динамо». Выхожу под углом на ворота. В голове вдруг сверкнуло: «Метр двадцать!» Так и запустил мяч.

Каждое новое предложение Крутикова звучало громче, отчетливее предыдущего.

— Ну?! — не выдержал я накала.

— Лева Яшин угадал — вытащил! Трибуны минут пять не унимались, а я хожу и думаю: кому хлопают-то? Мне или Левке?

Про раны в этот вечер Крутиков еще расскажет. Даже покажет.

200 долларов

Время от времени Крутиков осекался. Вдруг смотрел на меня отстраненным взглядом — и произносил через секунду:

— Что-то я легко на интервью согласился.

Еще на мгновение замолкал — и брался за кофейник. Улыбался каким-то своим мыслям.

Время все расставляет по местам. С годами выясняется, что слава — тьфу.

Грустил Крутиков вовсе не о том, что перестали узнавать на улицах.

— Давали стипендии спартаковским ветеранам. Севидов, Осянин — все по 200 долларов в месяц получают. Кроме меня. Кто больше для «Спартака» сделал — я или Севидов? Спасибо, Ваня Варламов, порядочный человек, помог при операции. В Тюмени тогда работал — привез 500 долларов. Жора Ярцев сделал так, что за мою операцию заплатили. Вытащил из долговой ямы. Сам-то я не накопил.

Я вспоминаю тот разговор. Вроде немного времени прошло, помнятся даже интонации. А все, о ком говорили, покойники. Кроме Романцева. Все!

«Нетто сразу в крик»

Я слушал его рассказы — и герои минувших времен оживали. Игорь Нетто был не седым стариком с отсутствующим взглядом — а молодым, ершистым парнишкой. Все умеющим в футболе.

— Я пришел в «Спартак» — начал играть в стиле ЦДСА. С левой — через все поле. На Татушина или Исаева. А Нетто сразу в крик: «Они держать не умеют!»

— Татушин и Ильин — «держать не умеют»? — поражался я.

Все это входило в странное противоречие с тем, что написано в книжках.

— Ну! — смеялся Крутиков. — А для меня Исаев, олимпийский чемпион — звезда! Вообще-то Нетто боялся со мной ругаться. Я ему как-то жестко ответил. А Толю Ильина давил жутко! Мы того «Бебуня» звали — все: «Бу-бу-бу…» И Гиля Хусаинов — такой же. Безропотный.

— Нетто — великий? — придавал я голосу оттенки наивности. - Или раздули?

Крутиков отвечал — но как-то странно.

— Когда у Нетто мяч в ногах, публика ревела. Вот когда со мной то же произошло — все понял. Признал меня народ!

— Ох, — обрадовался я.

— Как-то 2:0 против «Торпедо» вели, Валя Иванов сравнивает, и я перед самым свистком дал резаного! Как шаровая молния — 3:2! Все удивлялись, а я-то этот удар на Ивакине отработал. Два из пяти залетали. Защитники тогда нечасто впереди показывались. В зону Ильина или Симоняна мне неудобно было залезать, а к Севидову или Рейнгольду, молодым, можно с наглецой… Вон медали-то мои висят на стене, два серебра, две бронзы, два Кубка, чемпионами в 62-м были. Значок «заслуженного» ни разу в жизни не надевал. Это старшая дочка моя развесила. Она умерла, этот уголок не столько обо мне память, сколько о ней…

— Как праздновали чемпионство?

— Никогда мы не праздновали. Старостин все боялся, что «нажрутся». Кто на курорт после сезона едет, а я в деревню. За грибами.

— «Нажрутся»? — смеялся я. Узнавая в самом словечке интонацию Николая Петровича.

Крутиков хмурился. Но вдруг решал — что если уж рассказывать, то рассказывать.

— Вообще-то я слишком откровенен в своих соображениях. Сразу со Старостиным поругался. С болгарских сборов возвращаемся, игра в Алма-Ате, — разница во времени пять часов. Старостин: «Анатолий, прямо в Алма-Ату или домой заедем?» — «Заедем, хоть помоемся». Хмурится: «Да? А не нажрутся?» — «Нажрется, Николай Петрович, молодежь. А играть-то нам…» Прилетели в Алма-Ату. Все знают, что я зарядку сроду не делал — специально раньше вставал, уходил куда-то, чтоб глаза не мозолить. А тут тренер по легкой атлетике меня будит: «Зарядка!» Я без мата, вежливо — иди, мол, отсюда. На установке Старостин: «Есть у нас такие, которые к игре не готовятся…» На меня смотрит. А для меня страшнее оскорбления не придумать. Если я не готовлюсь — кто готовится?! Вскакиваю: «Николай Петрович, на кого вы прете-то?!»

Три перелома, вырванная вена

Крутиков считался защитником жестким. Даже для тех времен.

Желая подбодрить старика, я все это припомнил.

— Я жесткий? — словно впервые слышал Крутиков. — Плечо в плечо играл — это да! Все отскакивали! Но ни одного человека я не сломал. Вот меня — бывало.

Крутиков завернул штанину — и я увидел настоящий ужас. Говорили мне про ноги Валентина Иванова, на которые страшно было смотреть. Не знаю, не видел. Но вот ноги Крутикова — один затянувшийся шрам.

— Три перелома, — доволен был произведенным эффектом Анатолий Федорович. — Вена вырвана так, что до сих пор кость видно. Два конца торчали, кровь бьет во все стороны. Меня сразу в военный госпиталь. Доктор посмотрел, пощупал: «Повезло, что нерв не затронут. А то повисла бы твоя лапка…» А у меня свадьба вот-вот. Поехал в ЗАГС загипсованный.

— Это кто ж вас так? — я был ошеломлен.

— Не помню! — вдруг обрадовался Крутиков. — У меня вообще с фамилиями туго. Даже Симонян говорил: «Ребята, вы на Федорыча не обижайтесь, он даже меня с Дементьевым путал!» А что вену мне вырвали — так шипы раньше были с гвоздями.

— А-а-а, — протянул я. Будто все это облегчало участь попавшего под такой шип.

— Вспоминается только, как я играл еще за ЦДСА. Против «Спартака» как раз. Борис Татушин меня, молодого, обыграть не мог. Он-то звезда, олимпийский чемпион — а тут какой-то Крутиков. «Накладочку» мне делает. Так я за это дело вместо мяча ему по заднице ка-а-к дал — при полном стадионе!

— А дальше?

— Не стал дожидаться, что судья скажет. Пошел к выходу. Думал, за то, что великому поддал, получу игры три дисквалификации. А тренером у нас был Всеволод Бобров. Прибегает: «Лохматый, простили тебя!» Решили — правильно сделал. А страшное столкновение было у меня один раз.

— Что за история?

— Матч в классе Б против минского «Динамо». У них в воротах Алексей Хомич заканчивал, «Тигр». Навес справа, иду на мяч — а мне наперерез Хомич. Коленом вперед. Вдруг наш же нападающий Петров опережает, врезается. У него два ребра сломано, у Хомича скула пробита. Так что не я виноват.

«Сказал Старостину, что не хочу с ним работать»

Так мы и договорились до 1976 года. Я боялся этой темы. А Крутиков будто ждал расспросов. Слишком настаивались эти рассказы где-то внутри. Вот теперь просились наружу.

Я выдохнул:

— Что это был за «Спартак», который вы приняли?

— А ничего не было, — Крутиков взглянул мне прямо в глаза. Будто это я, корреспондент, доконал народную команду. — Шли ко дну!

— Так зачем брались?

— Думал, вытащу. Я тогда Варламова взял помощником, тот по Союзу прекрасно знал молодежь. Привезли из Ростова хороших мальчиков, Хидиятуллина с Глушаковым. Не с этими ж играть — вроде Миши Булгакова, гулякой, который…

— Который что? — не к месту спросил я. А Крутиков вдруг осекся — что-то несказанное смягчив:

— Который наигрался к тому времени. Но я как взялся за команду, так и довел ее до логического конца. Хоть сбежать было проще всего. Вот сыграли мы 2:2 с ЦСКА, и кое-кто мне шепнул: «Уходи, Анатолий Федорович. Самое время!» Но я решил: если вытащу — то вытащу… А если по порядку, то сняли в «Спартаке» Гуляева со Старостиным. У Николая Петровича была интересная политика. Команда валиться начинает — его из «Спартака» убирают. Потом вспоминают — вроде как без Старостина и «Спартак» не совсем «Спартак». Зовут обратно. Смена-то поколений прошла, «Спартак» снова на подъеме — а вроде как Николай Петрович молодец. Обеспечил. Гуляева слова: «Как на волнах, то поднимет, то опустит…» Перед моим назначением его тоже уволили. Как я дело завалил — сразу вернули.

Впервые в жизни я слышал тогда что-то о Старостине, далекое от привычного елея. Ловил каждое слово, расширив глаза.

— Вы со Старостиным работать не хотели?

— Даже сказал ему об этом! В том же матче с ЦСКА мне сломали Колю Осянина, центрального защитника. Сразу все рухнуло, что начало было прорисовываться в игре. Как сейчас помню, иду после матча со второго этажа вниз, Старостин за мной: «Подожди, Анатолий, хочу поговорить. Ты не хочешь со мной работать?» Прямо так, в лоб. Сам не выдержал. Отвечаю: «Николай Петрович, нам, молодым, хочется себя попробовать. Что мы все время под вашей опекой?!» Он такого простить, ясное дело, не мог. Ну и началось противостояние.

— Я в книжке Старостина наткнулся на фразу: «Крутиков хотел все одним топором сделать».

— Да он мог что угодно написать, его ж никто не проверял. Вот я правду говорю — что Старостина возле команды видеть не хотел. Но нигде не говорил, что он «не нужен» — только ему самому. Чтоб знал мое мнение. А как, если не «топором»? В нападении ничего нет, — кто у нас играл впереди-то? Даже фамилии их помнить не хочу. Может, я в футболе ничего не понимаю? Я сделал защиту. Центр поля. Трех нападающих найти не смог… В воротах Прохоров, моего роста — как он мог выручить? Побежал в Киев, там побыл-побыл, возвращается ко мне: «Анатолий Федорович, возьми…» А как не взять, если никого другого нет? «Иди, — говорю, — тренируйся».

— Зря впряглись?

— Послушал Симоняна, который меня предложил. «Бери!» — «Что ж, Палыч, сам не возьмешь?» — «Я зампред, тебе смогу помочь…» А как помочь, если только двух по закону можно дозаявлять? Я две звездочки взял — Хидю и Глушакова. На сборах перед чемпионатом смотрю — три или четыре человека «гудят»… Я сначала по-человечески — что ж вы, мол, делаете? Потом начал рубить. «Топором». Одного освободил, другого — гляжу, чуть дисциплина подтянулась. Тот же Миша Булгаков — зачем он мне? Любитель публики, не спартаковский игрок. Нехорошо говорить — но это ж не Нетто…

«На месте Боженьки сидел другой человек»

Я пригорюнился, вживаясь в тот проклятый для «Спартака» сезон. Ужасно было представлять себя на месте главного тренера. С теми бессонницами, с теми мыслями: «Вылетим? Останемся? Да нет, не можем вылететь, мы ж «Спартак»! Но все катится к тому, что вылетим…»

— Плохо вам было?

— Плохо — не то слово. Ночами не спал. Пусть тридцать лет прошло, но это моя жизнь, огромный кусок. Мне и сейчас больно! Я ж понимаю, что такое вывести «Спартак» в первую лигу. Но вот платье носишь короткое, натягиваешь его — а оно рвется. Здесь тянешь, там рвется. Вся страна к осени про Киев забыла, на «Спартак» смотрела — выплывет? Нет?

— Замкнулись?

— Настолько замкнулся — не рассказать. Мне как старшему тренеру была положена машина, так я ее отпускал. Пешком от Сокольников ходил! Бреду и думаю: что дальше? Бросить — так вопрос не стоит. Это последнее дело, самое легкое. Думал и о соломинке для утопающего, и о Боженьке. Который не допустит. Но на месте Боженьки сидел другой человек. В городском совете «Спартака».

— Потом со Старостиным общались?

— На 60 лет он мне приз вручал. Вместе с Романцевым пригласили к себе, поздравили. На похоронах его был.

— Никто «Спартаку» не помог?

— Никто. То же «Торпедо» сыграло бы хоть вничью с «Араратом» — мы бы остались. При равных очках армян два раза обыграли, да и вообще сильнее были. В любом состоянии.

— Что ж так поступили по отношению к вам?

— Потому что «Спартак» никто не любил. Это точно говорю. Даже Лева Яшин, хороший мужик, не особенно уважал. Ревность какая-то! Валя Иванов терпеть не мог этот «Спартак». Но я всю вину за тот вылет на себя принял. А разговаривать вообще ни с кем не хотел.

«Арарат» скупал игры, чтоб остаться»

— Вы-то в чем виноваты?

— Виноват все равно тренер. Хотя бы в том, что принял эту команду. А кого винить? Колю Осянина, который в Куйбышеве упал — и нам забили гол? Он сам оттуда, все потом говорили — продал… В жизни не поверю. Потому что Коля — порядочный парень. А руководители «Спартак» терпеть не могли. Мы говорили — надо подстраховаться, пусть «Локомотив» отдаст очко. Что ему, «Локомотиву» — то, стоит? А нам важно перед последним туром, который в Киеве играем, подстраховаться. «Нет, никаких соглашений!» Это непорядочно, конечно — если мы остаемся, то «Арарат» выскакивает… Но они-то скупали игры, чтобы остаться! А что такое высшая лига без «Спартака», все поняли сразу, как только «Спартака» не стало. Дошло, какую роль играет. Могли меня убрать — но убирать «Спартак» не имели права!

— Как это — «все поняли»?

— Народ ходить перестал. Что на «Динамо», что на то же «Торпедо». Вы спрашивали — тяжело было или не очень. Я расскажу. Был момент — пришли в команду Андрей и Николай Старостины. Объявляют, что Ловчев отныне — играющий тренер. При мне.

— А тот?

— Тот кивает в ответ. Хотели меня подорвать изнутри, понимаешь? Добить. Ловчев отвечает: «Я все выдержу, сделаю…» Еще и Витя Папаев поддерживает. Как им Старостин скажет, так и выступают. Два «лидера» у меня было. Недавно сидим: «Ну как, Вить, тебе тренерская работа?» — «Федорыч, ничего не говори. Ты прав». А раньше — «да мы…» Шпана. Дети.

— На крик срывались?

— Раз я на своего воспитанника, Букиевского, сорвался. Тот плохо отпасовал, я не выдержал: «Витя, твою мать! Ты что?!» А тот как дитя заканючил: «Федорыч…» Эти братья — ребята отличные. Как родные мне. Где в больнице лежу — всегда приедут, в деревне моей телефон нашли, чтоб с днем рождения поздравить.

— Какой матч все для «Спартака» решил?

— В Киеве.

— Все обычно решает один момент, одно мгновение.

— Этот момент меня годами преследует. До сих пор перед глазами. Действительно, мгновение нас в первую лигу отправило. Штрафной с угла, удар — Гладилин нагнулся, и мяч над ним пролетает. В ближний угол. Все. Я, Гиля Хусаинов, Исаев и Варламов закрылись в гостинице, председатель стучал-стучал — мы его не пустили. А вокруг все были страшно рады, что «Спартак» проиграл. Понятия не имели, что все с ним проиграли. А когда опомнились, стали вытаскивать.

— После киевского матча в раздевалке что сказали?

— Ничего. Там много желающих было говорить. Председатели всякие себя показывали… Я накануне матча знал, что нас задушат. Анатолий Иванов судил, ленинградский. Подхожу, только начал: «Толя…» — «Федорыч, я ни-че-го не могу сделать!» Я все понял. Хотел Ловчева, капитана, отправить с киевскими ребятами поговорить. Думал, сговорятся на ничеечку-то. А Ловчев отвечает: «Анатолий Федорович, не делай этого!» Вот в этом была единственная надежда. Но очень маленькая. В Киеве первый секретарь приехал смотреть, как «Спартак» хоронят. В городе праздник был.

— Никто из «Спартака» в тот год игры не сдавал, как думаете?

— Как сказать? Я считаю себя порядочным человеком. Честным. Как могу подумать на того же Ловчева, что он может отдать игру?

— В Тарасовке были после 76-го года?

— Нет. Зато дом кирпичный, в котором сейчас команда живет, я начал строить. На его месте барак был. Баню выстроил. Даже этим успевал заниматься.

«Андрей Старостин пошел в ЦК партии…»

— Остаться главным тренером никак не могли?

— Я и остался!

— Как так? А Бесков откуда взялся?

— Вот слушайте. Собрание, Старостин меня вызвал. Начинаются расспросы: «Как ты проиграл? Что сделал?» «Вы меня извините, — отвечаю, — но не вы ли, Николай Петрович, нам помогли вылететь?» Поднялся — и ушел. Потом Варламов мне говорит: «Толя, я достал данные — можем такое дело завертеть…» «А кому это, — отвечаю, — надо?» Нервы-то мотать? Себя я на сто процентов обвинить не мог. Видно, Богом не дано было спастись. Меня вроде оставили тренером, но Андрей Старостин пошел в ЦК партии. К Гришину, первому секретарю. Начал доказывать, что «Крутиков не способен». Тот спрашивает: «Кто способен?» Андрей предложил своего друга Бескова, хоть Николай Петрович этого Бескова терпеть не мог. Меня на работу в школу перевели.

— Вам, наверное, казалось, что весь мир на вас пальцем показывает: «Вот кто отправил «Спартак» в первую лигу»?

— Как-то один доктор меня не видит за спиной — и произносит: «Крутиков так себя ведет, будто команду не угробил!» Но в кругу футбола все понимали. Слишком большой был авторитет. Болельщик меня любил страшно, я по три дня сам готовился в Тарасовке к игре — и все на поле выплескивал. Здоровье было колоссальное, по десять рейдов за матч от одних ворот до других. Даже пьяницы пробежку до магазина рейдом Крутикова прозвали.

— Сами переживали ужасно?

— Плохо мне было после «Спартака». Все из рук валилось. Так переживал, что жена норовила скорую вызвать. Но у меня странная способность — быстро забывать плохое. Я в Нальчик поехал тренировать с Гилей Хусаиновым. Мне там «Волгу» обещали — а у меня и денег-то нет ее выкупить. Местные говорят — сами выкупим, продадим с наваром, деньги тебе отдадим. Я перепугался: «Не надо никакой «Волги»!" Зато Гиля Хусаинов как настоящий татарин выступил: «Я куплю!» Отвечаю: «Ты, Гиль, авторитет свой не разменивай!»

«Случайный» человек

Мы уже прощались, я сворачивал в трубочку кипу вопросов. Заданных и незаданных.

Крутиков вдруг усмехнулся:

— Я человек-то на этом свете случайный.

— То есть? — не понял я.

Что за странные образы? Что за аллегория?

— В самом прямом смысле — случайный! — настаивал Крутиков. — Мать была председателем колхоза в самые голодные годы, начало 30-х. До меня трех сыновей родила и дочь. А как мной забеременела, запряг отец коня Мишку и отправил ее в больницу. На аборт. Уехала, а отец сидел-сидел, да что-то надумал — и за ней следом. Насилу догнал: «Нюшка, пусть пятый будет…» И все у меня в жизни «случайно». В футбол случайно заиграл, сначала ЦСКА новый создавался, потом в «Спартаке» на смену поколений попал. В том же «Спартаке» стал главным тренером — и завалил. В первую лигу отправил. Да ну, что говорить…

Крутиков, этот достойнейший, крепкий, честный дед, махнул рукой:

— Мне ведь никогда многого нужно не было.

— Севидов в 60-е ездил на «Форде». Вы на чем?

— На «Москвиче». И то у тетки жены одалживался. После два года отдавал. Откуда деньгам взяться? 180 рублей жалованье, 50 за выигрыш — так еще выиграть надо! Симонян машину увидел: «Толь, откуда деньги?!» «Коплю», — отвечаю. А мне здорово было — отыграл, и по Минскому шоссе в отцовский домик. Под Наро-Фоминск. Это не пижонство было. Сейчас в этом домике чаще живу, чем в Москве. Только теперь — на электричке с Киевского вокзала. Как закончил играть, продал тот «Москвич».

Все это было очень грустно. Мне хотелось как-то подбодрить. Я произнес то, что думал:

— Выглядите на 20 лет моложе сверстников.

Крутиков вроде посмотрел насмешливо на меня — а оказалось, на себя:

— В молодые годы такой пульс был, что думали — Крутиков самый здоровый! Недавно выяснилось, что у меня один капилляр не рассосался, я умереть мог от нагрузок. Прямо в молодости. Несколько лет назад простыл, в легких обнаружили какие-то очаги. Говорю доктору: «Я смерти не боюсь, выкладывай как есть!» Он глаза отводит: «Ничего у тебя…» Потом предложили операцию. «Нет», — отвечаю. Мать от рака умерла, старшая дочь тоже. Им лучшие хирурги Москвы операцию делали. Пока не трогали, все было нормально. Вот у меня трогать не надо. «Потом поздно будет!» — «Ну и ладно…» Два года уже тяну. Все нормально, только запахи очень чувствую. Когда дым в Москве был, тяжело пришлось. Коля Паршин как узнал — говорит: «Если уж такие гиганты ломаются…»

***

Крутиков, отказавшись от операций, угадал. Доживет до 86. Редкий возраст для наших футболистов. Не всякий дотянул до 60. Умер четыре года назад.

21 сентября ему исполнилось бы 90. Я счастлив, что мы успели поговорить. Напиться кофе. Постоять у окошка с видом на Щербаковскую улицу. Я счастлив, что услышал и про «Москвич», и про коня Мишку, и про «Спартак"-76. Кто бы еще рассказал всю правду?

Из того финала 1960 года, в котором сборная СССР обыграла югославов и стала первым чемпионом Европы, не осталось ни-ко-го.

Я смотрю на состав — и к каждой фамилии прикладывается уголок Москвы. Крутиков — это простор возле метро «Семеновская». Вроде многоэтажки — но какие-то пригожие.

Игорь Нетто — Дворец культуры на Яузе. Мы сидим рядом на юбилее Ловчева. Нетто не так стар — но его волосы абсолютно белые, безо всяких прочих оттенков. Я расспрашиваю что-то про книжки — и взгляд великого капитана проясняется. Начинает рассказывать вполголоса, как открыл для себя Иоанну Хмелевскую с ее иронией в детективах. Еще много раз я окажусь в этих стенах, буду слушать здесь, замирая, читающую стихи Аллу Демидову. Но все равно — это место и эта сцена будет ассоциироваться исключительно с Игорем Нетто.

Виктор Понедельник — это поздний май, залитая солнцем Плющиха. Виктор Владимирович, еще крепкий в ногах, выходит из-под арки, поправляет черные очки. Садимся в кафе — и говорим, говорим. А в слова вплетается шелестение лип.

Валентин Иванов — это подтрибунье старого стадиона «Торпедо». Козьмич отчего-то мне сердито указывает на раздевалку ЦСКА, которому только что-то уступила его команда: «Вот как надо играть!» Казалось бы, все это стоило сказать Сарычеву, Полукарову и Ковачу — но выслушиваю я.

Лев Яшин — это студеный март 1990-го. Небольшая очередь к динамовскому манежу. Бледное лицо Эдуарда Стрельцова у яшинского гроба. Сколько раз после оказывался в том манеже — столько и вспоминал: отсюда Лев Иванович отправился на Ваганьково…

Бубукин — это какое-то застолье. Валентин Борисович поднимает вилку, словно дирижерскую палочку. Той же секундой выясняется — все только этого и ждали. Почтительно затихают. Бубукин обводит всех глазами — и строго спрашивает: «Что такое 60 лет?» Все молчат. «Это много цветов — а ты еще живой…» — продолжает он совсем другим голосом — и снова возвращается жизнь, свежий ветерок проносится над этим столом. Все смеются — и становится чудо как хорошо.

Чем дальше — тем прекраснее кажутся эти старики.

Я счастлив, что они были в моей жизни.